— Мы все — в какой-то очень разномастной журналистской тусовке — носились с идеей своего проекта достаточно давно. Набрасывали какие-то концепции еще вместе со Славой Козловым и Гришей Тумановым [будущими авторами подкаста «Мужчина, вы куда?»]. Понятно, это были журналистские бла-бла: «Нужно самостоятельно делать что-то, что отличается от всего того, что мы видим». При этом тогда еще не было бума малых медиа, о которых потом будут говорить Вилисов, Карпов, Простаков и прочие. 

В итоге я, в каком-то смысле очарованный и раздраженный успехом «Спутника и Погрома», понял, что надо делать что-то такое же, но с акцентом в левую сторону. Уже имелся опыт FURFUR, но он был скорее коммерческий, глянцевый. При этом много лет существовали анархические журналы. И сейчас ретроспективно кажется, что это была попытка все вместе скрестить. 

У меня был опыт работы в печатных медиа у Альбац, короткий опыт руководства отделом лонгридов в «Большом городе», так что это была и профессиональная амбиция. Я тогда понял, что вышел на плато: хожу на работу, получаю зарплату и ужасаюсь тому, что это продлится всю жизнь. 

2015 год, в конце которого мы запустились, воспринимался как начало безвременья. Для меня, наверное, это безвременье продлилось с 2015-го по 2022-й. Понятно, что происходило много всего, но это выглядело как события внутри очень сонной, усыпленной такой России. 

В общем, я реально готовился впадать в депрессию, думал о том, что себя ебну, а потом решил: надо попробовать собрать денег на журнал.

Изначально идея была такая: мы сделаем один номер и разбежимся. Это был как бы средний палец либеральной и мейнстримной журналистике: вы не хотите по каким-то причинам обо всем этом писать, а мы хотим, мы можем, и мы вам еще докажем, что это будут читать. Это был прыжок в пустоту, и он оказался успешным.

Олег Кашин* тогда уходил в свободное плавание и пытался что-то свое делать, «Кашин.гуру» существовал уже год. Это был очень интересный опыт: на одном сайте были Федор Крашенинников*, я, Саша Скочиленко, Евгения Хасис, кстати…

В общем, была какая-то волна. Ретроспективно я не скажу, что мы были единственные и первые. Но в моменте именно так и ощущалось, конечно.

Первые номера писались из разряда «что бы я сам почитал, когда мне было 16». То есть такая претензия к мирозданию — читать нечего, значит, придумаю что-то сам. Конечно, стратегия проигрышная, потому что свое читать невозможно так, как что-то новое. 

Впоследствии нам стало очень важно то, что происходит внутри коллектива. Мы сходились большим количеством людей, ссорились, мирились, ненавидели, признавались в любви, подводили друг друга, из-за ошибок влетали на деньги. Само поддержание жизни проекта стало каким-то внутренним политическим высказыванием. Таким десятилетним анархоэкспериментом. 

Возможно ли анархическое издание сделать? Не про анархизм, а чтобы анархизм был внутри. Делать его по-анархистски: горизонтально, антиавторитарно и так далее. Как будто это у нас получилось и сохранилось. 
До 2019 года мы делали прям акцент на горизонтальности. Это значит, что любой пук надо было согласовывать со всем коллективом. И это был пиздец. Дальше мы сделали так, что тактические решения принимают люди, больше всего вовлеченные в проект, а вот стратегические задачи мы решаем все вместе. И это нас очень сильно освободило. 

Что ушло со временем? Ну, в какой-то момент стало некому показывать средний палец. Да и неважно это стало. 
Я все время задавался вопросом: про что мы? Насилие — понятно, протесты — понятно, агрессия — понятно, но мы же больше, шире этого. И, перебирая все на свете, особенно говоря о процессе созидания каждого номера, получается, что мы, как ни странно, про любовь. К ближнему, к своему делу, к читателю, к слову.

Например, какое-то время мы осознанно игнорировали правило невовлеченности журналистов в политические процессы. Многие наши коллеги участвовали в каких-то инициативах. А потом нужно было писать о деле «Сети» (признано террористическим и запрещено). Оказалось, что либо сознательно, либо несознательно нам просто не сказали, что есть подозрение, что два чувака могли кого-то убить. Вот просто чтобы не портить картинку.

Поэтому в нашем случае правило неучастия было не взято под копирку из «Догмы» «Ведомостей» или из «Коммерсанта», а буквально написано чужой кровью, кровью откопанных в рязанском лесу людей. Это была поворотная точка, когда мы решили, что вовлеченность в какую-либо политику мы заканчиваем. Мы это правило не нарушали и нарушать уже, наверное, не будем.

— Первые два человека просто явочным порядком пришли. Остальных мы уже принимали. Идея была очень простая: организация будет с открытым членством, и людей мы будем принимать путем прямого голосования. Если кто-то против, даже один из десяти, то ты идешь нахуй. Предполагалось, что проект в какой-то момент перестанет прирастать участниками, потому что каждому новому человеку будет сложнее в него войти. Так и случилось. Но количество очень долго не переходило в качество.

Многие ребята, которые возникали, были готовы делать только разовые или узкие вещи. А идея была в том, что у нас самоорганизация, то есть все должны если не всем заниматься, то, по крайней мере, все обсуждать. И дизайнеры должны быть на всех летучках, и так далее. Это превращалось в очень тяжелый процесс, потому что было непонятно, как всех модерировать. Мы очень долго искали язык, на котором будем разговаривать друг с другом, искали какой-то внутренний этикет.

Так что мы не учились делать альманах, мы учились разговаривать, отстаивать свое мнение. Это был ебать какой сложный процесс. 

Поначалу людей было много: журналистов, корректоров, дизайнеров. Кто-то был то с нами, то не с нами: не поймешь, не было же никаких формальных анкет. Какие-то ребята просто пропадали. Был один журналист, вроде талантливый, пишущий, но просто однажды пропал, потому что запил. Ты вот нам соцсети вел в какой-то момент.
Где-то есть первая фотография нашей редакции — человек десять. Из того состава никого, кроме меня, не осталось. Понятно, что это была игра в 10 негритят.

С 2019 года у нас образовался крепкий костяк. Нескольких важных для коллектива людей мы вырастили из стажеров. Опен-коллы тоже важная штука: 90% людей отсеиваются, но 10% тех, кто остается, — это платина.

— Наверное, меня больше всего удивила Катя Александрова. Может прозвучать необъективно, потому что она моя жена, но она очень талантливая журналистка и очень хорошо пишет. Пишет долго, иногда трудно, но это блестящие тексты. Дальше, наверное, ребят из коллектива называть не буду, чтобы не зазнавались или не обижались. 
А вот из тех, кто к нам пришел со стороны — Матвей Пухов. Он писал в «Тюрьму» большую историю про бунт в колонии. Еще у нас есть стажерка Аня Кесельман — она пишет классно, но пока неровно. Надеюсь, если увидит, то не зазнается.

— Тема первого выпуска будто летала в воздухе, потому что только-только отгремел теракт над Синаем. Параллельно меня очень сильно взволновал вопрос пророссийских бойцов Донбасса. Я не то чтобы был вовлечен в процесс конфликта, но меня возмущал сам принцип признания кого-либо террористической организацией.
Значит, Верховная Рада Украины проголосует и скажет, что все, кто в ополчении ДНР, — террористы. Как в старом меме: вжух — и ты террорист. Я так охерел, потому что в моей системе ценностей гражданину государства и без народного избранника понятно, что такое терроризм. Не нужны люди в пиджаках, которые животы держат на коленях, чтобы нам объяснить, что такое хорошо, а что такое плохо.

Почему Абдулла Оджалан — террорист, а Ясир Арафат — лауреат Нобелевской премии? Я задумывался, не оказались ли мы в той точке пространства и времени, когда слово «терроризм» стало пустым означающим. И так получился номер.

Вторая тема просто как-то родилась в процессе обсуждения между собой. Третий номер — «Революцию» — мы решили сделать к столетию Октябрьской революции. Не успели, но все-таки выпустили. 

Дальше мы устроили голосование в нашем паблике ВК и просто выбирали темы, набравшие больше всего голосов, только немного их перефразировали. Когда варианты из голосования закончились, мы решили сделать «Тюрьму». Тогда уже гремел архив с пытками заключенных в СИЗО и колониях, который вывезли во Францию. Сколько там терабайт? Логика была такая: сейчас об этом говорят все, мы начинаем номер, он выйдет через полгода или год, об этом все забудут, а мы напомним. То есть реактуализируем повестку.

Другая важная тема «Тюрьмы» — смертная казнь. Мой любимый персонаж из того номера — Олег Алкаев, бывший глава минского СИЗО, человек, который обвинил Лукашенко и высшее милицейское руководство Беларуси в казнях оппозиционеров. В Беларуси исчезло какое-то количество людей, и вот Алкаев считает, что их внесудебно казнили из расстрельного пистолета. У такого нет мушки, потому что она не нужна: стреляют в упор. Алкаев как раз увидел, что его кто-то брал: ему сказали, пострелять по бутылкам, но никто из расстрельного пистолета этого делать не будет. Мы из разных его интервью сделали формат «Правила жизни», как в «Эсквайре». В частности, он выдавал фразы в духе «так расстреливать не по-человечески». Типа надо как-то гуманнее. В итоге он прошел очень важную эволюцию, стал противником смертной казни. Не знаю, жив он сейчас или нет, в 2022-м году он, говорят, тяжело болел, жил в Берлине.

Какие-то темы оказались работой на опережение. В этом смысле, наверное, самое неожиданное получилось с номером «Территории». Его презентация должна была состояться 27 февраля 2022 года с группой Хадн Дадн. Но не состоялась. 

В этом номере мы задаем, наверное, самый ненавистный вопрос любого международника. Что важнее: право на самоопределение (свобода выбора политического статуса и пути развития для народов) или принцип территориальной целостности (неприкосновенность границ и территории государства)? Эти два права прописаны вроде как в уставе ООН. Может быть, я плохо понимаю законы, но все еще считаю, что они должны быть понятны и самоочевидны. 

А мы в устав организации, которая должна решать все конфликты своих членов мирно или хотя бы минимальной кровью, впихнули два взаимоисключающих параграфа. И более того, мы тасуем их, как хотим. Когда нам надо, мы просто рвем на много частей Югославию, из Сербии вырываем Косово. А потом говорим: «Нет, мы не признаем Южную Осетию и Абхазию, это неотъемлемая часть Грузии». 

Здесь не вопрос того, что я на той или другой стороне. Вопрос в том, что я не понимаю, какими картами мы играем. Если у нас есть правила, которые все должны соблюдать, дайте мне их в каком-то непротиворечивом виде. Но международное право — это право сильного. 

Собственно, мы обо всем этом написали, отправили номер в печать радостно… Получаем его в конце февраля, а у нас там интервью со Стрелковым, знаешь. Мы реально обескуражены были. Очень. 

Потом мы подняли вопрос: что такое война? Когда мы говорим о войне, мы вообще о чем говорим? Потому что война очень сильно поменялась. 

Первая мировая по-другому совершенно заставила смотреть на войну. Мы попали в ситуацию «машина против человека». Появились траншеи, которые можно очень быстро вырыть, потому что у тебя есть специальные машины. Появились танки первые, пулеметы, артиллерия. Уникальный опыт: ты стреляешь куда-то и не знаешь, убил ли ты человека. Чуть ошибся в расчетах, и снаряд упал на пустырь. Юнгер об этом писал в своей книге, что чуть-чуть ошибаешься — и меняется судьба людей, в которых ты попал случайно. Авиация появляется, радио. И наручные часы. 

Мы живем уже в этом мире. С поправкой на интернет — еще и охуевать стали чаще. Одно дело, когда ты знаешь, что где-то там есть окопы, в которых сидят люди. А другое — когда ты можешь стрим оттуда посмотреть. Я не забуду запись с бодикамеры солдата, у которого пробили бедренную артерию. Он пытается ее зажать, что невозможно чисто технически. Мы смотрим и понимаем, что он умирает. 

Затем появился номер «Государство» — мне кажется, наш самый удачный. Он про то, как по разным причинам люди в свое время начали организовываться, пока не появилось государство. Оно как раковая опухоль, то есть у него есть свойство агрессивно расти. Расширяться либо колониально, либо экономически, либо как-то еще. Америка же никого не захватывает, но поскреби любую страну — там будут американские товары, американские технологии, все будут сидеть на американском «Фейсбуке» (принадлежит компании Meta, признанной в РФ экстремистской). 

Это неизбежно приводит к тому, что империя начинает разваливаться — и лучше не стоять под ее обломками. Но на руинах империи опять собираются люди, которые понимают, что организованные силы всегда громят неорганизованные, и опять начинают как-то кооперироваться. Такое колесо сансары, уроборос.

Буквально Шпенглер. У любой культуры есть начало, середина и конец. Цивилизация — высшая форма культуры. Расцвет, кристаллизация и одновременный упадок. Поэтично, может быть ненаучно, но я это вижу. Это очень важный спойлер про судьбу любого государства, и мы должны об этом помнить, замечать «злокачественные» события. Это и грустно, и торжественно одновременно. Мы все оказались героями мема: мечтать о жизни в историческую эпоху и жить реальную жизнь в историческую эпоху. 

Собственно, дело не в людях, не в этносе, не в религии, не в тех противоречиях, которые в определенный момент бросаются в глаза, а в том, что мы, человечество, создали машины, которые по-другому не могут ехать. На длинной дистанции все эти машины сталкиваются друг с другом, и страдают люди. 

Дальше, когда мы сделали 10 номеров, мы начали искать новый язык. Хотелось не пытаться предугадать повестку, а создавать свою. Вышли «Тело» и «Дух», попытки такой интроспекции. Посмотреть на себя: как на телесную оболочку, как на душу. Сделать разворот на 180 градусов. 

10 номеров мы смотрели на мир вокруг, обернулись посмотреть на себя, и после этого логично повернуться назад к миру. И вот мы видим его уже не как совокупность конфликтов, а как то, что надо срочно спасать. Снег вот только сегодня выпал, 10 декабря на дворе. У нас декабрь с плюсовой температурой. 

Мы живем в мире, где пытаемся понять, что убьет нас быстрее: потенциальная ядерная война, потенциальный экономический кризис, искусственный интеллект или глобальное потепление. И я не вижу никакого позитивного исхода. 

Как писал Джеймисон, я могу представить себе конец света, но не конец капитализма. Капитализм не собирается кончаться, и я сомневаюсь, что его закономерное развитие приведет нас к чему-то позитивному. Я не верю, что богатые чуваки сейчас наживутся, станут еще немножко богаче и после этого перестанут качать нефть, отравлять воздух и устраивать разного масштаба конфликты.

— В основном наша аудитория — от 20 до 24 лет, но есть и большая часть 30+. 

Есть ребята, которые с нами взрослеют много лет. Это можно смотреть с момента, когда мы запустили платные подписки, — с 2019-го года. У них обычно есть оплачиваемая работа, они могут нам донатить, покупать альманахи, ходить на мероприятия. Вторая часть аудитории — та, что никогда не взрослеет. Условно зумеры, которые с нами, пока они не вышли на работу и по жизни не началась ебучка и загруз. 

Но вообще нас читают очень разные люди. Одно время читал Иван Сурвилло, помнишь такого? Нас заказывали в студию красоты Алены Долецкой, заказывал сын Ильи Хржановского — Андрей, заказывала Кристина Потупчик. Собчак вроде тоже передавали. 

— Я всегда рад с аудиторией пообщаться. Вот, например, на дне рождения у нас три человека будут играть, в том числе диджейка Маша. И я у нее в канале прочел: «Я иду играть на дне рождения moloko plus, а в 2019 году просила, чтобы мне купили выпуск». И вот буквально словами Децла: «Я читаю рэп для таких, как она». Понятно, что я не могу подружиться и даже познакомиться со всеми нашими читателями, но очень часто, понимая вайб того или иного человека, я могу про себя сказать: «Мы делаем это вот для этих ребят». 

— Такое было пару раз, но эти люди пропадали. При этом я могу сказать, что если ты работаешь в онлайне и зависишь от донатов, как, например, «Медиазона»* или «Медуза»**, то потребление тебя за деньги — это процесс символический. И поэтому, когда «Медуза» написала свой текст «Зашли в лес четверо, а вышли двое», люди демонстративно отписывались, выкладывали скрины, как они перестают им донатить. Я знаю, что этот текст планировался и в «Медузе», и в «Медиазоне», они должны были вместе его написать. «Медиазона» соскочила, и моя гипотеза — потому что боялась такой же реакции. 

Нам на это насрать, потому что мы печатное издание. Заранее никто не знает, что у нас там будет. Да, отписки бывают, но приходят новые люди. Ну и во время отписок люди обычно пишут, что изменилась финансовая ситуация. Это понимаемо. 

Тревоги нет, потому что мы стараемся быть открытыми и прозрачными. Если у нас есть проблема, мы желающим все рассказываем. Когда нас кинули на тираж в 2024 году, мы созвонились с ребятами, которые оформили предзаказ, я им объяснил ситуацию. Потом еще выкладывали отдельно объясняющие тексты, и все в общем нормально отреагировали. Так что, пока мы определенным образом себя ведем, у нас очень лояльная аудитория. 

— Светить лицом очень сложно, потому что в итоге все вопросы к тебе. Фура на Владик не ушла — отвечает Павел Павлович. 

Сложно поддерживать групповую динамику, потому что это не тот проект, где мы просто коллеги. Чтобы все это вывозить, мы разделяем общие ценности, мы друзья. В случае с Катей — муж и жена. И это сложно. Сложно редактировать текст любимого человека. Сложно его отчитывать за сорванные дедлайны. Сложно работать с творческими людьми, потому что там, где есть творчество и талант, обычно есть травма. И никаких готовых решений здесь нет. Только постоянная навигация — и это тяжело. 

Многие вещи затягиваются, в том числе потому, что у участников проекта есть постоянная работа. И даже если обязательства по тексту появились раньше, она предполагает присутствие минимум 8 часов в день на рабочем месте, иногда и больше.

А моя основная работа — это ебать всем мозги. Я за нее получаю зарплату, кстати — небольшую, но получаю. И, соответственно, если я не добился соблюдения дедлайнов, значит, я хреново поработал. Но я не могу сделать так, чтобы человек уволился со своей работы и написал текст.

Еще бывают проблемы с магазинами — не со всеми, конечно. Альманах продают, а заплатить — проблема. Я не очень это понимаю, потому что мы сами держали онлайн-магазин и сначала выплачивали за проданное, а только потом платили себе зарплату. А тут каждый год приходится объяснять людям: «Знаете, вне зависимости от того, насколько вы охуенно все придумали, нам тоже все еще нужно снимать жилье и оплачивать счета». 

С бабками какая проблема: у нас есть расходы, которые мы должны постоянно обеспечивать. Часто это сервисы: комиссия за переводы, «Робокасса», «Тильда». И пока не получается добиться состояния, когда мы стабильно имеем к концу месяца небольшой плюс, все тратится. Но надо понимать, что это бизнес с низкой маржинальностью.

Кстати, анализ той статистики, которую мы на 10 лет собирали, оказался полезен. В идеале с тем, что мы зарабатываем, и донатами в 100 тысяч мы точно сможем получать прибыль и спокойно тратить ее на подготовку альманахов. Но 100 тысяч в месяц донатами у нас пока нет. 

— Современная журналистика переживает беспрецедентный кризис, потому что главный конкурент журналистики сейчас — это надзорный капитализм как таковой. Самый крупный поставщик контента в мире не произвел ни байта контента. Это «Фейсбук». 

Мы находимся в ситуации, когда алгоритмическая лента социальных медиа заменила нам главную страницу сайта. Мы перестали получать информацию пакетно — когда мы читаем выпуск газеты от главной страницы до раздела «Спорт», гороскопа и кроссворда. Мы до сих пор не выбрались ни из эхо-камер, ни из инфопузырей. 

Это должен быть большой разговор, и желательно на повышенных тонах. Маск, Брин, Пейдж, Безос, Альтман, Цукерберг, отчасти Волож, отчасти китайские чуваки — вы создали что-то, что вышло из-под контроля. Вы не можете это признать, потому что потеряете бабки. 

Худший сценарий — что мир заполонит такое количество инфошума, сгенерированного ИИ, что мы окончательно перестанем различать правду и ложь. Фейк-ньюс умрут сами по себе, понятное дело, потому что в них не будет смысла. Но тогда мы перестанем работать с цифрой вообще. 

Нужно каким-то образом возвращать доверие к медиа, к производителям контента, которые связаны этическими контрактами. Публикация в британском «Би-би-си», которую сделает команда исполнителей из разных точек мира с разным гражданством, может привести к смене власти в какой-нибудь, допустим, латиноамериканской стране. При этом у репортеров зеро ответственности перед гражданами этой латиноамериканской страны. Ну, только если их на улице грохнут. И это меня смущает. 

Какая-то ответственность должна быть, а у Цукерберга ее нет. Максимум, что он может сделать, — это немножко помямлить перед конгрессом, как это было почти 10 лет назад. 

Это вопрос: где люди будут получать информацию, когда традиционная журналистика окончательно перестанет выполнять свою функцию. То есть перестанет помогать людям принимать решения, давать какую-то оптику, через которую можно смотреть на мир. 

Мне кажется, надо убирать дистанцию между читателем и автором. Кажется, что этой дистанции нет, потому что всегда можно запостить ругательство в адрес журналиста в твиттере и затегать его. Но нам нужно вернуться к состоянию, когда мы в глаза видим этих журналистов.

Если хотя бы один-два человека в каждой редакции не поленились бы, не побоялись, не постеснялись, не посчитали это ниже своего достоинства и вышли бы к аудитории, чтобы объяснить, кто они, что они, зачем это делают, как видят свою задачу как журналистов, — было бы интересно. Но у нас, к сожалению, таких найдется человек 5-10. И количество мест, где мы можем говорить о журналистике, снижается. Приплыли? Приплыли. Понятно, что в России мы делаем большую поправку на боевые действия, но тем не менее. 

С эмигрантской средой же есть какой-то заочный диалог. При этом они не обслуживают интересы российского читателя, им не важно, как он отреагирует. Мне в принципе феномен эмигрантских медиа не очень нравится, за исключением эмигрантских медиа для эмигрантов. Зачем нужна гигантская когорта изданий, некоторые из которых уже дважды наебывали [публикациями выдуманных текстов]? Не, всех журналистов рано или поздно наебут. Но есть прекрасная формула: «Fuck me once, shame on you, fuck me twice, shame on me». 

Может, вообще хватит выебываться друг на друга, жопы друг другу показывать, средние пальцы и прочее? Часть людей не вписалась в условную уехавшую «Медузу», осталась здесь и показывает жопу «Медузе». Часть людей не вписалась в условный «Коммерсант», уехала и теперь ему показывает жопу. 

Это всё не про журналистику, ребят, вы просто хотите доказать, что у вас самый большой пенис. Ну хорошо, у вас самый большой пенис, давайте теперь журналистику обсудим. Я готов поговорить про хуи, но только при условии, что это будет прелюдия к разговору о российской журналистике.

И я не понимаю, зачем сжигать мосты. Если, например, в Германии к власти придет «АдГ», то половина виртуозных словоделов как минимум пойдет на хуй, а как максимум — в пломбированном вагоне в Россию. Я не злорадствую, но вообще-то Европа так уже делала. Уже выдавливали и будут выдавливать. По чуть-чуть, не сразу, но будут сворачивать программы поддержки иммигрантов. Те же немцы, кроме самых левых, уже не раз обсуждали, что надо что-то делать с мигрантами.

В общем, те, кто пытается найти диалог и какие-то точки схождения, мне кажутся более адекватными, чем те, кто этого диалога не ведет.

— Слушай, у нас все еще есть куча людей, которые сохранили рассудок. Мне кажется, надо на этом концентрироваться. Лучше видеться с друзьями, гулять, читать книги и те же новости обсуждать живьем. 

— Значит, мы проведем вечеринку и дальше будем чуть-чуть замедляться. Сначала нужно спокойно, не отвлекаясь на рутину, подбить статистику за 10 лет, посмотреть, что получилось, что не получилось. Собрать большое очное собрание — это штука, которую готовят несколько дней, буквально типа конференции для своих. А после — у нас уже один номер верстается, второй пишется. И эти номера мы в следующем году, не торопясь, собираемся выпустить. А так будет режим небольшой спячки, потому что трое из шести постоянных людей в редакции пишут дипломы. 

— Хотелось бы разобраться с помещением окончательно. Разобраться с дистрибуцией, чтобы не зависеть от книжных. Не факт, что проект получится прям полностью вывести на самоокупаемость, но можно будет сделать так, чтобы у нас было все, чтобы спокойно выпускать номера. Будем делать журналистскую школу, уже второй поток. Книжку хочется написать. Тебя вот издать, так что встретимся через пять лет на презентации сборника текстов Алексея Полоротова. 

— Знаешь историю вообще про этот вопрос? Нет? Его как-то задали Константину Полторанину, который был прессеком ФМС. Он ответил: «Я хочу сказать, что к смешению крови в нашей стране надо подходить ответственно». Его уволили уже к вечеру. 

А если серьезно, я считаю, что мы как человечество стоим перед экзистенциальным кризисом. Он связан с тем, что среду, в которой мы существуем, разрабатывают люди с минимальной эмпатией, протестантской этикой и верой в силу крупного капитала. Верой в то, что любую проблему можно решить специальным приложением: американцы вон уже все измерены, посчитаны и выставлены на торги на промо-платформе.

Эти самые люди сейчас занимаются разработкой искусственного интеллекта и технологий вокруг него настолько активно, что теперь для того, чтобы купить слот оперативки, надо сдать почку в аренду. И мне кажется, надо им как-то объяснить, что то, что они делают, требует хотя бы минимальной гуманитарной экспертизы.

Мне хочется, чтобы кто-то сказал: «Остановитесь, мир приближается к катастрофе, после которой мы, возможно, не оправимся до конца». Все больше и больше людей уверены, что огромное количество задач можно делегировать алгоритмам. Я считаю, что если мы не справимся с этой проблемой, то восстания машин, конечно, не будет, но мы очень сильно отупеем. Превратимся в мясной, кровяной, дышащий придаток технологии. У нас будут реальные проблемы с когнитивными функциями, эмоциональным интеллектом и прочими вещами. 

Собственно, поэтому я за аналог: бумага, личные встречи, живое общение. Иначе мы реально можем проебать душу нашей культуры. И всех соседних. 

Сейчас мы на распутье, когда еще не понимаем: то, что мы создаем как цивилизация, ближе к HAL 9000 или к R2D2? R2D2 все-таки хочется создать, но как будто пока мы движемся в другую сторону. 

Я вот взглянул на социальные сети всех этих прекрасных гениев из Силиконовой долины… И мне кажется, что это реально просто очень богатые 20-летние девственники-аутисты, которые сейчас напишут приложение, чтобы чуть-чуть поправить мир. И то, что в процессе поправления мира какая-то часть человечества погибнет, их вряд ли будет волновать.